Главная Ремонт Акмеизм. «Цех поэтов». Основные этические и эстетические установки. Творчество поэтов, вышедших из акмеизма. Н.С. Гумилев. История возникновения «Цеха поэтов В каком году был образован цех поэтов

Акмеизм. «Цех поэтов». Основные этические и эстетические установки. Творчество поэтов, вышедших из акмеизма. Н.С. Гумилев. История возникновения «Цеха поэтов В каком году был образован цех поэтов

Кажется, в 1911 году (не могу поручиться за точность) возникло в Петербурге поэтическое объединение, получившее прозвище «Цех Поэтов». К какому-нибудь строго определённому литературному лагерю оно не примыкало, было поэтически беспартийно. Просто - собирались, читали стихи, судили о стихах несколько более специально, чем это возможно было делать в печати. Посетителями этого первоначального «Цеха» были: Блок, Сергей Городецкий, Г. Чулков, Юрий Верховский, Н. Клюев, Алексей Толстой, Гумилёв. Были и совсем молодые, едва начинающие поэты: Георгий Иванов, Мандельштам, Нарбут и жена Гумилёва - Анна Ахматова.

Постепенно внутри «Цеха» стала обособляться особая группа, в которой главенствовали Сергей Городецкий и Гумилёв. Эта группа провозгласила новое направление, которое, как ей казалось, должно прийти на смену отживающего свой век символизма. Было бы долго и сложно рассматривать здесь её принципы. Говоря очень кратко и упрощённо, новая «школа» решила вести борьбу против мистики и туманности символистов, против того, что последние «превращают мир в призрак». «За нашу планету Землю!» - таков был основной лозунг нового течения, окрестившего себя акмеизмом, или адамизмом. В «Цехе» наметился раскол. Поэты, не склонные к акмеизму, отпали, и «Цех» сделался, в сущности, кружком акмеистов, которые провозгласили Гумилёва и Городецкого своими вождями и «мастерами». Кроме этих двоих, ядро акмеизма и «Цеха» составили: Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караева.

Победить символизм новой группе не удалось. В конце концов, её идеи оказались недостаточно глубоки и отчётливы, чтобы образовать новое литературное направление. Это не помешало, однако ж, некоторым членам «Цеха» вырастить в крупных или, хотя бы, заметных поэтов. Такова, прежде всего, Анна Ахматова, затем - О. Мандельштам. Сам Гумилёв окреп и сложился, как поэт, именно в эпоху акмеизма. Зато для Сергея Городецкого акмеизм был началом окончательного падения. После провозглашения новой школы он выпустил две книги: сперва монархический «Четырнадцатый год», а затем коммунистические «Молот и серп». Поэтически обе одинаково бездарны. Нарбут сейчас пишет в Москве агитационные листовки, Кузмина-Караева перешла на прозу (под псевдонимом Ю. Данилова).

В эпоху войны и военного коммунизма акмеизм кончился. В сущности, он, оказалось, держался на личной дружбе и сплочённости участников. Война и политика нарушили связи, раскидали акмеистов далеко друг от друга. К концу 1920 года, когда переехал я из Москвы в Петербург, об акмеизме уже не было речи. Ахматова о нём как будто забыла, Мандельштам тоже. Остальных акмеистов не было в Петербурге. Вокруг Гумилёва собиралась новая молодёжь.

Я был болен, до начала 1921 года почти никого не видел. Однажды, ещё не вполне оправившись от болезни, спустился в столовую «Дома Искусств» и встретил там Гумилёва. Он сказал мне:

Я решил воскресить «Цех Поэтов».

Ну, что же, в добрый час.

Сегодня у нас второе собрание.

И Гумилёв, в слегка торжественных выражениях, тут же меня «кооптировал» в члены «Цеха».

Я это делаю на правах самодержавного синдика, - сказал он.

Мне оставалось только поблагодарить.

Через час, в маленькой столовой «Дома Искусств» (она многим памятна), началось собрание «Цеха». Гумилёв председательствовал. Собрание прошло в том, что присутствовавшие (Г. Адамович, Гумилёв, Г. Иванов, М. Лозинский, И. Одоевцева, Н. Оцуп, О. Мандельштам и я) читали новые стихи. Каждое стихотворение обсуждалось всеми по очереди. Надобно отметить, что общий тон разговора был несколько сух и холодноват, но в нём приятно выделялись черты товарищеского доброжелательства. Гумилёв в этом отношении подавал пример. Как председатель, был он безукоризнен.

От этого собрание осталось у меня двойное чувство. Хорошо, конечно, что поэты собираются и читают стихи, но от чисто формального, «цехового», подхода к поэзии, от нарочитого как бы изгнания всякой «идейности» в обсуждениях - мне было не по себе. Для меня поэт - вестник, и мне никогда не безразлично, что он возвещает. О самом главном, об этом «что» в «Цехе Поэтов» не принято было говорить.

На следующем собрании произошло событие само по себе не крупное, но отдалившее меня от «Цеха». В тот вечер происходило вступление нового члена, молодого стихотворца Сергея Нельдихена. Неофит прочитал стихи свои. В сущности, это были скорее стихотворения в прозе, - лиро-эпические отрывки разительного содержания. Написанные языком улицы, впрочем - довольно кудрявым, вполне удобопонятные, отнюдь не какие-нибудь «заумные», стихи Нельдихена были почти восхитительны той изумительной глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот «я», от имени которого автор ведёт рассказ, являл собой образчик отборного и законченного дурака. При том дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного. И всё это подносилось не в шутку, а вполне серьёзно. Автор был уверен, что открывает «новые горизонты». Нельдихен читал:

Женщины, двухсполовиноаршинные куклы,

Хохочущие бугристо-телые,

Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые,

Носящие всевозможные распашонки и матовые висюльки-серьги,

О, как волнуют меня такие женщины!..

По улицам всюду ходят пары,

У всех есть жёны и любовницы,

А у меня нет подходящих;

Я совсем не какой-нибудь урод,

Когда я полнею, я даже бываю лицом похож на Байрона.

И прочее, в том же роде. Слушатели улыбались. Они не покатывались со смеху только потому, что успели нахохотаться раньше: лирические излияния Нельдихена были уже в славе. Их знали наизусть. Авторское чтение в «Цехе» было всего лишь обрядом, одной из формальностей, до которых Гумилёв был охотник.

После чтения Гумилёв произнёс приветственное слово. Он, очень серьёзным тоном, отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею гнушались, никто не хотел слыть глупым. Это несправедливо: пора и глупости иметь голос в хоре литературы. Глупость - такое же естественное свойство, как ум, и её можно развивать, культивировать. Припомнив два стиха Бальмонта:

Но мерзок сердцу облик идиота,

И глупости я не могу понять, -

Гумилёв назвал их жестокими и несправедливыми. Наконец, он приветствовал в лице Нельдихена вступление очевидной глупости в «Цех Поэтов».

После заседания я спросил Гумилёва, зачем он кружит голову несчастному Нельдихену. К моему удивлению, Гумилёв не без досады ответил, что он говорил вполне искренно. Он прибавил:

Не моё дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли, или свои глупости, безразлично. Сам бы я не хотел быть глупым, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, которое не даётся многим умным. А ведь поэзия - это и есть умение. Следовательно, Нельдихен - поэт, и я обязан это засвидетельствовать.

Пробовал я уверять его, что для человека, созданного по образцу и подобию Божию, глупость есть не естественное, а противоестественное состояние, - Гумилёв стоял на своём. Указывал я на учительное значение всей русской литературы, на глубокую мудрость русских поэтов, - Гумилёв был непреклонен. Когда, через несколько дней, должен был состояться публичный вечер «Цеха Поэтов», я послал Гумилёву письмо о своём выходе из «Цеха». Кажется, это сперва несколько обидело Гумилёва, но затем наши добрые отношения восстановились сами собой. Гумилёв был человек с открытым сердцем. Он понял, что расхождение наше - принципиальное, что за моими словами не было тайного недоброжелательства. Даже напротив: после его ухода из «Цеха» мы стали видаться чаще, беседовать непринуждённее. В последний раз я видел Гумилёва в ночь со 2 на 3 августа 1921 года, за час до ареста, а может быть, и меньше. На мою дою выпала печальная честь - по смерти Гумилёва занять его место в комитете «Дома Литераторов».

Товарищи по второму «Цеху» были очень дружны с Гумилёвым. После его ареста они положили немало сил на то, чтобы облегчить его участь. Надо сказать, что и прочие литературные организации Петербурга не уставали хлопотать за него. Петербургский отдел Всероссийского Союза Писателей, «Дом Литераторов», «Дом Искусств», даже петербургский Пролеткульт, который на своём веку слышал от Гумилёва множество горьких истин, даже заведующий госиздатом Ионов, - все побывали у чекистов. Но всё было напрасно.

Когда Гумилёва убили, меня не было в Петербурге. Только в сентябре вернулся я из деревни, а затем вскоре поехал в Москву. Там, однажды под вечер, у Никитских ворот, встретился я с литератором Сергеем Павловичем Бобровым, пушкинистом. Этому господину, по разным причинам, лучше было не подходить ко мне. Но он подошёл. Поздоровались (это уж с моей стороны была слабость).

В Питер перебрались? - спрашивает Бобров.

Как живётся там?

Недурно.

А что это у вас там, контрреволюцию разводят?

Что вы хотите сказать?

Да вот, Гумилёв-то. Слышал, слышал, как же... Героя разыграл, туда же. Форсу нагнал: я, говорит, требую, чтоб меня расстреляли... Ишь ты...

А вы откуда всё это знаете?

Чекисты рассказывали знакомые.

Я повернулся и пошёл прочь.

Бобров был одним из заправил Всероссийского Союза Поэтов, набитого в Москве чекистами и продавцами кокаина. Председателем петербургского отдела был сперва Блок, а затем, перед арестом своим, Гумилёв. Вернувшись в Петербург, я созвал общее собрание, и по моему предложению, все члены его, как один человек, подписали коллективное заявление о выходе из Союза.

Что касается «Цеха», то со смертью Гумилёва он, в сущности, заглох. Осталось лишь имя, - да и то, можно сказать, расщепилось. Какой-то «свой» «Цех» наладил в Москве Сергей Городецкий, но эта затея уже провалилась. Некоторые члены «второго» «Цеха» (Г. Адамович, Г. Иванов, И. Одоевцева, В. Познер) иногда собираются в Париже. Они любовно чтут память своего синдика, но изменилось, должно быть, время, кое в чём изменились и сами члены «Цеха». Прежней жизни в нём нет, и прежде всего потому, конечно, что нет Гумилёва.

Сегодня. 1926. № 192 (29.08). С. 6.

Републикуется впервые . © Подготовка текста Наталья Тамарович, 2011.

Культурный ренессанс и Царское Село

В октябре 2016 года исполнилось 105 лет со времени основания объединения «Цех поэтов», которое утвердило новое поэтическое направление в литературе Серебряного века – акмеизм. Это событие было тесным образом связано с Царским Селом.

Век Серебряный, по разным оценкам специалистов, укладывается в короткий отрезок времени – от 1890-х до 1920-х годов. Но именно эти два-три десятилетия отмечены необычайной силы расцветом искусства. «Русским культурным ренессансом» назвал это время философ Н. Бердяев. Поэты Серебряного века продолжали традиции русской поэзии, в которой воспевался человек с его чувствами, мыслями, отношением к любви и смерти, но искали в своем поэтическом творчестве новые средства выражения. Для них была важна музыка слова. Основатель русского символизма Д. С. Мережковский провозгласил три основных постулата нового искусства: символизацию, мистическое содержание и «расширение художественной впечатлительности» .

На царскосельской земле вдохновение было разлито в воздухе. Свои лучшие строки посвятили Царскому Селу , Александр Пушкин. Трепетно признавался ему в любви :

«Осенней чудною порою
Люблю я Царскосельский сад,
Когда он тихой полумглою
Как бы дремотою объят…».

Царскоселы, жители "Города муз", не раз и не два объединялись в литературно-поэтические кружки. Предшественником Цеха было, в том числе, и такое известное литературное объединение царскоселов, как - довольно консервативный кружок поэтов и поэтесс, связанный с именем поэта . Эти поэтические вечера родились в последнем десятилетии XIX века. Кружок был продолжателем объединений «Пятницы Полонского» и «Пятницы Случевского».

В Царском Селе заседания кружка «Вечера Случевского» проходили у Валентина Кривича, Николая Гумилева и Коковцевых. Членами кружка были А А. Блок, Н.С. Гумилев, Вяч. И. Иванов, Ф.К. Сологуб, П.С. Соловьева (Allegro) и др..

И, конечно же, говоря об истоках "Цеха поэта" невозможно пройти мимо личности , которого многие из "цеховиков" и, в первую очередь, сам основатель считали своим литературным учителем.

Анненский прожил в Царском Селе последние 13 лет своей жизни, из которых почти 10 возглавлял , из стен которой в 1906 году вышел Н. Гумилев. Здесь, на рабочем столе директора, стоял ларец из кипарисового дерева, в котором хранились стихотворения поэта, считающиеся теперь одной из вершин поэзии XX века, но непонятые и не признанные современниками; то, чем он по настоящему жил.

Вспоминая свою молодость, А. Ахматова упомянула В. Комаровского в числе участников «Цеха поэтов». С 1906 года он жил в Царском Селе на ул.Магазейной. «Царское встретило меня с распростертыми объятиями», – напишет Комаровский в феврале 1912 года, после возвращения из очередного путешествия. Место Комаровского в литературном потоке начала XX века совершенно особенное и независимое от влияний. Как и И.Ф. Анненский, он был «одним из последних хранителей царскосельской мифологии» , и литературная репутация его в узком кругу молодых поэтов была высока. «Самые блистательные и самые ледяные русские стихи» , - сказал о Комаровском Г. Иванов.

Строки о нашем городе наполнены у него теплом и любовью.

Я начал, как и все, – и с юношеским жаром
Любил и буйствовал. Любовь прошла пожаром,
Дом на песке стоял – и он не уцелел.
Тогда, мечте своей поставивши предел,
Я Питер променял, туманный и угарный,
На ежедневную прогулку по Бульварной.

В этом же стихотворении он отдает дань памяти прошлому здешних мест: «Но здесь над Тютчевым кружился «ржавый лист»,/И, может, Лермонтов скакал по той аллее?». Комаровский «как бы вынашивал в себе ритмы и сам казался олицетворением ритмической речи, когда бродил мерным шагом по глухим аллеям Царскосельского парка», – написал о нем Э. Голлербах.

И где Гиперборей рождался…

Рассказывая о «Цехе поэтов», мы вспомним сегодня еще одну личность, оставившую яркий след в истории Царского Села, – выдающуюся женщину-хирурга Царскосельского дворцового госпиталя княжну . Она родилась в 1876 году, училась в Брянской женской прогимназии, где ее учителем был Василий Васильевич Розанов. Позднее, переехав в Царское Село в 1909 году, она навещала его здесь.

Известная в Европе как врач-профессионал, Вера Игнатьевна была разносторонней личностью. Серьезным увлечением ее были литературные опыты (к сожалению, не столь блестящие, как хирургическая деятельность), и в Царском Селе она искала знакомств и связей с поэтами. Так познакомилась она с Н.С. Гумилевым.

В 1910 году Вера Игнатьевна издает свой первый сборник «Стихи и сказки» (под псевдонимом С.Гедройц). Литературный псевдоним она избрала в память о своем рано погибшем брате. Книга оказалась слабой, на заседании «Цеха поэтов» ее буквально разгромили, но дали советы, как можно исправить созданное. В конце 1911 года В. Гедройц была принята в «Цех поэтов» и оказала ему неоценимую услугу, внеся половину необходимой суммы при основании журнала «Гиперборей».

Где в библиотеке с кушеткой и столом
За часом час так незаметно мчался,
И акмеисты где толпилися кругом,
И где Гиперборей рождался.

– напишет она о встречах с поэтами в царскосельском доме на ул. Малой.

Атмосфера творчества, новизны, талантливых озарений в десятых годах ХХ века царила в Царском Селе не только в среде писателей и поэтов. В доме А. Ахматова навещала семью художников Дмитрия Николаевича и Ольги Людвиговны Кардовских.

Д. Кардовский в 1909 году сделал обложку для сборника стихов Гумилева, а О. Делла-Вос-Кардовская в 1914 году написала портрет А. Ахматовой, который ей очень понравился. В альбом художницы Анна Андреевна записала стихотворение

Мне на Ваших картинах ярких
Так таинственно слышна
Царскосельских столетних парков
Убаюкивающая тишина.

В воспоминаниях известного литературоведа, ученого есть запись о том, как в октябре 1927 г. он сообщил А.А. Ахматовой, что снял комнату в Детском Селе, в бывшем доме Гумилевых (Малая, д. 63). Он пишет:

«Оказалось, что свободная комната есть наверху, в мезонине. По внутренней деревянной лестнице мы поднялись. В светлой просторной комнате стояли письменный стол, около него кресло, небольшой книжный шкаф, несколько стульев и диван. Комната мне понравилась. Сама судьба привела меня сюда… Я перевез в Детское Село мое нехитрое имущество: чемодан и купленный уже в Ленинграде портфель.

…Вскоре Анна Андреевна навестила меня в Детском Селе, но в доме, где все изменилось, и только стены напоминали о прежних хозяевах, ей не захотелось долго оставаться, и мы отправились на прогулку в Екатерининский парк. По пути Анна Андреевна отмечала, как изменился город, и рассказывала, каким он был в годы ее детства и молодости. Меня поразило, как превосходно помнила Анна Андреевна все подробности: и то, что дом был деревянный, окрашенный в темно-зеленый цвет, и что второй этаж был вроде мезонина… В мансарде, где я поселился, был рабочий кабинет Гумилева, стояли шкафы с обширной библиотекой: русские и французские поэты, книги об Африке, географические карты и альбомы, японские и китайские гравюры, комплект журнала «Аполлон», в котором сотрудничал Николай Степанович. Теперь почти пустая комната, да и весь дом произвели на Анну Андреевну грустное впечатление.

Изменился за десять лет и любимый парк. На обратном пути мы вышли к Лицейскому скверу и постояли перед памятником юному Пушкину».

Поэзия Иннокентия Анненского, Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Михаила Кузмина и еще многих выдающихся стихотворцев обогатила отечественную культуру Серебряного века. Все эти легендарные поэты были связаны с городом, именуемым Царским Селом.

С каждым годом все дальше уходит от нас время, когда русская культура переживала этот мощный взлет. Но и в ХХI веке новые материалы и документы того исторического периода, свидетельства старожилов, пусть понемногу, но пополняют сокровищницу Историко-литературного музея города Пушкина.

Источники:

Татьяна ГОРШКОВА, научный сотрудник Историко-литературного музея г.Пушкина. Царскосельская газета, ноябрь 2016 года
Материалы и фотографии сайт

1.1. Цех поэтов

Осенью 1921 года в поэтическом салоне Вячеслава Иванова «Блудный сын » Н. Гумилева подвергся настоящему разгрому. Выступление осуждающих его символистов было настолько грубое и резкое, что поэт и его друзья покинули «Башню » и организовали новое содружество – «Цех поэтов ».

Название объединения, созвучное названию ремесленных объединений в средневековой Европе, подчёркивало отношение участников к поэзии как к профессии, ремеслу, требующему упорного труда.

На заседаниях «Цеха », в отличие от собраний символистов, решались конкретные вопросы: «Цех » являлся школой овладения поэтическим мастерством. Цех должен был служить для познания и совершенствования поэтического ремесла. Подмастерья должны были учиться быть поэтами.

Гумилев и Городецкий считали, что стихотворение, т.е. «вещь », создаётся по определенным законам, «технологиям ». Этим приёмам можно научиться.

На собраниях «Цеха » анализировались стихи, решались проблемы поэтического мастерства, обосновывались методы анализа произведений. Поначалу участники «Цеха » не отождествляли себя ни с одним из течений в литературе и не стремились к общей эстетической платформе.

В разное время в работе «Цеха поэтов » принимали участие: Г. Адамович, Н. Бруни, Василий Васильевич Гиппиус, Владимир Васильевич Гиппиус, Г. Иванов, Н. Клюев, М. Кузмин, Е. Кузьмина-Караваева, М. Лозинский, С. Радлов, В. Хлебников.

1.2. Акмеизм

Создание Н. Гумилевым и С. Городецким «Цеха поэтов » в 1911 году в противовес покинутой ими «Академии стиха » повлекло за собой возникновение нового поэтического течения.

С 1912 года это течение получило название - Акмеизм (от греч. akme - высшая степень чего-либо, расцвет, зрелость, пик). Так же использовался и термин Адамизм , который Гумилев определял как «мужественно твердый и ясный взгляд на мир ».

«Прочь от символизма, да здравствует живая роза! » - восклицал О. Мандельштам .

Акмеизм выделился из символизма, подвергнув критике его мистические устремления к «непознаваемому »: «У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще » - говорил Городецкий.

Акмеисты провозглашали материальность, предметность тематики и образов, точность слова. Акмеизм - это культ конкретности, «вещественности » образа, это - «искусство точно вымеренных и взвешенных слов ».

Акмеисты старались всеми силами вернуть литературу к жизни, к вещам, к человеку, к природе. «Как адамисты - мы немного лесные звери, - заявляет Гумилев, - и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас звериного, в обмен на неврастению ».

Они начали бороться, по их выражению, «за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету землю ».

Акмеизм проповедовал «простой » поэтический язык, где слова прямо называли бы предметы.

В сравнении с символизмом и родственными ему течениями – сюрреализмом и футуризмом – можно выделить прежде всего такие особенности, как вещность и посюсторонность изображаемого мира, в котором «каждый изображенный предмет равен самому себе ».

Акмеисты с самого начала декларировали любовь к предметности. Гумилев призывал искать не «зыбких слов », а слов «с более устойчивым содержанием ». Вещность определила преобладание в стихах имен существительных и незначительную роль глагола.

Утверждение прав конкретно-чувственного слова в поэзии;
Возвращение слову изначальный, простой смысл, освобождение его от символических истолкований;
Воспевание земного мира во всей его многоцветности и силе.

Кажется, в 1911 году (не могу поручиться за точность) возникло в Петербурге поэтическое объединение, получившее прозвище «Цех Поэтов».
К какому-нибудь строго определённому литературному лагерю оно не примыкало, было поэтически беспартийно. Просто — собирались, читали стихи, судили о стихах несколько более специально, чем это возможно было делать в печати. Посетителями этого первоначального «Цеха» были: Блок, Сергей Городецкий, Г. Чулков, Юрий Верховский, Н. Клюев, Алексей Толстой, Гумилёв. Были и совсем молодые, едва начинающие поэты: Георгий Иванов, Мандельштам, Нарбут и жена Гумилёва — Анна Ахматова.

Постепенно внутри «Цеха» стала обособляться особая группа, в которой главенствовали Сергей Городецкий и Гумилёв. Эта группа провозгласила новое направление, которое, как ей казалось, должно прийти на смену отживающего свой век символизма. Было бы долго и сложно рассматривать здесь её принципы. Говоря очень кратко и упрощённо, новая «школа» решила вести борьбу против мистики и туманности символистов, против того, что последние «превращают мир в призрак». «За нашу планету Землю!» — таков был основной лозунг нового течения, окрестившего себя акмеизмом, или адамизмом. В «Цехе» наметился раскол. Поэты, не склонные к акмеизму, отпали, и «Цех» сделался, в сущности, кружком акмеистов, которые провозгласили Гумилёва и Городецкого своими вождями и «мастерами». Кроме этих двоих, ядро акмеизма и «Цеха» составили: Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караева.

Победить символизм новой группе не удалось. В конце концов, её идеи оказались недостаточно глубоки и отчётливы, чтобы образовать новое литературное направление. Это не помешало, однако ж, некоторым членам «Цеха» вырастить в крупных или, хотя бы, заметных поэтов. Такова, прежде всего, Анна Ахматова, затем — О. Мандельштам. Сам Гумилёв окреп и сложился, как поэт, именно в эпоху акмеизма. Зато для Сергея Городецкого акмеизм был началом окончательного падения. После провозглашения новой школы он выпустил две книги: сперва монархический «Четырнадцатый год», а затем коммунистические «Молот и серп». Поэтически обе одинаково бездарны. Нарбут сейчас пишет в Москве агитационные листовки, Кузмина-Караева перешла на прозу (под псевдонимом Ю. Данилова).

— Я решил воскресить «Цех Поэтов».

— Ну, что же, в добрый час.

— Сегодня у нас второе собрание.

И Гумилёв, в слегка торжественных выражениях, тут же меня «кооптировал» в члены «Цеха».

— Я это делаю на правах самодержавного синдика, — сказал он.

Мне оставалось только поблагодарить.

От этого собрание осталось у меня двойное чувство. Хорошо, конечно, что поэты собираются и читают стихи, но от чисто формального, «цехового», подхода к поэзии, от нарочитого как бы изгнания всякой «идейности» в обсуждениях — мне было не по себе. Для меня поэт — вестник, и мне никогда не безразлично, что он возвещает. О самом главном, об этом «что» в «Цехе Поэтов» не принято было говорить.

На следующем собрании произошло событие само по себе не крупное, но отдалившее меня от «Цеха». В тот вечер происходило вступление нового члена, молодого стихотворца Сергея Нельдихена. Неофит прочитал стихи свои. В сущности, это были скорее стихотворения в прозе, — лиро-эпические отрывки разительного содержания. Написанные языком улицы, впрочем — довольно кудрявым, вполне удобопонятные, отнюдь не какие-нибудь «заумные», стихи Нельдихена были почти восхитительны той изумительной глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот «я», от имени которого автор ведёт рассказ, являл собой образчик отборного и законченного дурака. При том дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного. И всё это подносилось не в шутку, а вполне серьёзно. Автор был уверен, что открывает «новые горизонты». Нельдихен читал:

Женщины, двухсполовиноаршинные куклы,
Хохочущие бугристо-телые,
Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые,
Носящие всевозможные распашонки и матовые висюльки-серьги,
Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие хозяйки —
О, как волнуют меня такие женщины!..
По улицам всюду ходят пары,
У всех есть жёны и любовницы,
А у меня нет подходящих;
Я совсем не какой-нибудь урод,
Когда я полнею, я даже бываю лицом похож на Байрона.

После чтения Гумилёв произнёс приветственное слово. Он, очень серьёзным тоном, отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею гнушались, никто не хотел слыть глупым. Это несправедливо: пора и глупости иметь голос в хоре литературы. Глупость — такое же естественное свойство, как ум, и её можно развивать, культивировать. Припомнив два стиха Бальмонта:

Но мерзок сердцу облик идиота,
И глупости я не могу понять, —

— Не моё дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли, или свои глупости, безразлично. Сам бы я не хотел быть глупым, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, которое не даётся многим умным. А ведь поэзия — это и есть умение. Следовательно, Нельдихен — поэт, и я обязан это засвидетельствовать.

Пробовал я уверять его, что для человека, созданного по образцу и подобию Божию, глупость есть не естественное, а противоестественное состояние, — Гумилёв стоял на своём. Указывал я на учительное значение всей русской литературы, на глубокую мудрость русских поэтов, — Гумилёв был непреклонен. Когда, через несколько дней, должен был состояться публичный вечер «Цеха Поэтов», я послал Гумилёву письмо о своём выходе из «Цеха». Кажется, это сперва несколько обидело Гумилёва, но затем наши добрые отношения восстановились сами собой. Гумилёв был человек с открытым сердцем. Он понял, что расхождение наше — принципиальное, что за моими словами не было тайного недоброжелательства. Даже напротив: после его ухода из «Цеха» мы стали видаться чаще, беседовать непринуждённее. В последний раз я видел Гумилёва в ночь со 2 на 3 августа 1921 года, за час до ареста, а может быть, и меньше. На мою дою выпала печальная честь — по смерти Гумилёва занять его место в комитете «Дома Литераторов».

Товарищи по второму «Цеху» были очень дружны с Гумилёвым. После его ареста они положили немало сил на то, чтобы облегчить его участь. Надо сказать, что и прочие литературные организации Петербурга не уставали хлопотать за него. Петербургский отдел Всероссийского Союза Писателей, «Дом Литераторов», «Дом Искусств», даже петербургский Пролеткульт, который на своём веку слышал от Гумилёва множество горьких истин, даже заведующий госиздатом Ионов, — все побывали у чекистов. Но всё было напрасно.

— В Питер перебрались? — спрашивает Бобров.

— Как живётся там?

— Недурно.

— А что это у вас там, контрреволюцию разводят?

— Что вы хотите сказать?

— Да вот, Гумилёв-то. Слышал, слышал, как же... Героя разыграл, туда же. Форсу нагнал: я, говорит, требую, чтоб меня расстреляли... Ишь ты...

— А вы откуда всё это знаете?

— Чекисты рассказывали знакомые.

Я повернулся и пошёл прочь.

Что касается «Цеха», то со смертью Гумилёва он, в сущности, заглох. Осталось лишь имя, — да и то, можно сказать, расщепилось. Какой-то «свой» «Цех» наладил в Москве Сергей Городецкий, но эта затея уже провалилась. Некоторые члены «второго» «Цеха» (Г. Адамович, Г. Иванов, И. Одоевцева, В. Познер) иногда собираются в Париже. Они любовно чтут память своего синдика, но изменилось, должно быть, время, кое в чём изменились и сами члены «Цеха». Прежней жизни в нём нет, и прежде всего потому, конечно, что нет Гумилёва.

В октябре 1911-го года в Петербурге стихи стали создаваться по-новому. Их, будто каменную резьбу соборов или ювелирные украшения, стали «работать» особые мастера-ремесленники. Николай Гумилёв и Сергей Городецкий создали «Цех поэтов». Основатели нового творческого объединения собирались действовать на манер средневековых мастеров - «работать» стих, как главную «вещь», как шедевр.
Во главе цеха, служащего для познания и совершенствования поэзии как ремесла, стоял главный мастер - синдик, а его подмастерья должны были пройти курс обучения поэзии. Гумилёв и Городецкий считали, что стихотворение, то есть «вещь», создаётся по определенным законам, которым можно и нужно научиться. Документально синдиков было три: Гумилев, Городецкий, Дмитрий Кузьмин-Караваев (юрист, ценитель поэзии, помогал «Цеху» с изданием стихов).

В «Цех» вошли Анна Ахматова (помимо обычных цеховых обязанностей, Гумилёв возложил на супругу обязанность секретаря), Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут, Мария Кузьмина-Караваева (впоследствии - Мать Мария), Михаил Лозинский, Василий Гиппиус, Мария Моравская, Вера Гедройц, а также на первых порах Михаил Кузмин, Владимир Пяст, Алексей Толстой, Виктор Третьяков, Владимир Маяковский. Литературной общественностью новое объединение было воспринято частично скептически, Игорь Северянин в поэме «Рояль Леандра» написал: «Уж возникает «Цех поэтов» // (Куда бездари, как не в «цех»)!». «Бездари» - это собственный неологизм Северянина.

Поначалу «цеховики» не отождествляли себя ни с одним из течений в литературе, не ставили перед собой задачи прийти к «общему эстетическому знаменателю». Поэты собирались, читали друг другу новые стихи (особенно ратовал за авторское чтение Гумилёв), обсуждали их среди «своих». Приходили сюда Блок, Георгий Чулков, Юрий Верховский, Николай Клюев. О первом заседании «Цеха», прошедшем на квартире Городецкого, Блок записал: «Безалаберный и милый вечер. <…> Молодёжь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилёвым и его хорошие стихи <…> Было весело и просто. С молодыми добреешь».

Однако «новые поэты», выросшие в «символистской колыбели», как любые уважающие себя «дети», решили отделиться от «отцов» и выступить против символизма. Как писал входивший уже в послевоенный «Цех» (правда, недолго) Владислав Ходасевич, «…новая “школа” решила вести борьбу против мистики и туманности символистов, против того, что последние “превращают мир в призрак“». Постепенно вокруг Гумилёва и Городецкого стала формироваться особая группа - акмеизм или адамизм. И если символисты дышали космическими «духами и туманами», то акмеисты (Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Городецкий, Зенкевич, Нарбут) стремились к «вещной» точности и конкретике, провозгласив лозунг «За нашу планету Землю!». В 1912-м году акмеисты захватили «Цех». «Цех» рассматривался своими создателями именно как школа техники стиха. Поэзия «цеховиков», а затем акмеистов - это ремесло в противовес символисткой идее искусства слова как околорелигиозного служения, теургии. Это новый реализм, и «синдики» (главные мастера) и «подмастерья» и желали восхищаться розой потому, что «…она прекрасна, а не потому, что она символ мистической чистоты».

Акмеизм, чьё название переводилось с греческого как «пик, максимум, цветение, цветущая пора», желал предметности стиха, к миру обыденных, близких каждому человеческих чувств и их, опять-таки, «вещного окружения». Ахматова, например, писала: «Молюсь оконному лучу - // Он бледен, тонок, прям. // Сегодня я с утра молчу, // А сердце - пополам. // На рукомойнике моем // Позеленела медь. // Но так играет луч на нем, // Что весело глядеть». От теоретической программы «Цеха» акмеизм унаследовал стремление к вершинам (ещё один перевод этого слова - «остриё») поэтического мастерства, виртуозности техники. Второе название, адамизм, говорит об идеализации чувств первозданного человека (Адама). Интересно, что оба названия, по свидетельству Андрея Белого, были выбраны в пылу спора: патриарх символизма Вячеслав Иванов в шутку заговорил об «акмеистах» и «академистах», а честолюбивый и знающий себе цену Гумилёв подхватил его слова и превратил их в термины. Вследствие подобной «узурпации» часть поэтов покинула объединение, и «ядром» в нём остались, помимо Гумилёва и Городецкого, Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караева.

«Цех» вёл обширную печатную работу: выпускал поэтические сборники, стихи и публицистика его членов появлялись в журналах «Гиперборей» и «Аполлон». Объединение, во многом в силу яркой индивидуальности её основных участников, распалось в апреле 1914-го года, в 1916- 1917-х годах работал второй «Цех поэтов» под руководством Георгия Иванова и Георгия Адамовича. Он уже не был сосредоточен на акмеизме. Гумилёв возродил «Цех поэтов» в 1920-м году, после его гибели, до 1922-го им руководил Адамович. На рубеже 1910-1920-х годов Городецкий организует последовательно два «Цеха» - в Тбилиси и Баку, но просуществовали они недолго. В эмиграции в Берлине и Париже, некоторые бывшие «подмастерья» (Адамович, Иванов, Одоевцева и другие) снова создали «цеха», но это была уже «совершенно другая история». Владислав Ходасевич писал: «Они любовно чтут память своего синдика, но изменилось, должно быть, время, кое в чём изменились и сами члены “Цеха“. Прежней жизни в нём нет, и прежде всего потому, конечно, что нет Гумилёва».
Лишь небу ведомы пределы наших сил,
Потомством взвесится, кто сколько утаил.

Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
Но что мы создали, то с нами посегодня.

Николай Гумилёв, «Молитва мастеров», 1921.